Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]
УВД. При чем тут мое отчество? Покопайтесь в родословной Симинькова. Казанова.
С борта самолета. Симинькову. Продувайте вагоны, спрессовывайте отходы, усиливайте контроль, уточняйте, согласовывайте, поднимайте, углубляйте, выше несите, сосите леденцы московской фабрики «Рот Фронт», omnia теа mecum porto, in notui. Kasanova.
В перерыве
Ровно в одиннадцать звучит сирена, механизмы отключаются и на грязный стол с грохотом высыпается грязное домино.
Одни жуют и играют, другие жуют и смотрят, только баптист Маковей никогда не играет и не следит за игрой.
Он всегда сидит в углу и смотрит в окно.
В мастерскую — размяться и покурить — выходят из своих кабинетов начальник, парторг и профорг.
Они всегда вместе, всегда втроем: на работе, на собраниях, на демонстрациях, на свадьбах, на похоронах, на рыбалке и т. д.
— Что-то задождило, — говорит начальник.
— Задождило, — говорит парторг.
— Задождило, — говорит профорг.
— Как бы урожай не погиб, — говорит начальник.
— Как бы урожай не погиб, — говорит парторг.
— Не погиб бы, — говорит профорг.
— А вот когда я был в Индии, — говорит начальник.
— Тише, вы! — прикрикивает на игроков парторг.
— А ну тише! — прикрикивает профорг.
— То там было жарко, — говорит начальник.
— В Индии жарко! — говорит парторг.
— Жарко в Индии! — говорит профорг.
— Жизнь там контрастна, — говорит начальник.
— Жизнь в Индии контрастна! — говорит парторг.
— В Индии жизнь контрастная! — говорит профорг.
— Но я должен заметить, что…
И тут раздается храп — это уснул в своем углу баптист Маковей.
Начальник презрительно морщится, парторг и профорг — тоже, и они уходят из мастерской, а к храпящему Маковею подкрадывается алкоголик Бобров и подсовывает ему под нос пузырек с нашатырным спиртом. Маковей вздрагивает, дергается, стукается головой о подоконник, все смеются, и в это время звучит сирена — перерыв кончился, пора за работу.
Будут еще парки и рестораны
Армейская служба Виктора Петухова прошла в болотистых лесах, по уходу за свиньями.
«Будут еще парки и качели, рестораны и карусели!» — часто вечерами в курилке под гитару пел Зыбин из ОПД, и эта песня вызывала у Петухова волнение и грезы.
Демобилизовался он летом. Родина встретила степным зноем и металлургическим дымом. Особых новостей, перемен дома не было. Мать за обедом изложила план ближайших домашних дел: ремонт крыши и забора, привозка угля и дров, работа в огороде. Она говорила, а он уныло смотрел в окно, в жаркий, с детства надоевший огород.
После обеда лег в затемненной газетами и одеялом комнате. Закрыл глаза и увидел леса и свиней.
Проснулся вечером. Мать на керогазе под навесом что-то жарила. Солнце опускалось за Шлаковую гору.
— Никуда не уходи, сейчас гости придут, — сказала мать. Пришли дядя с тетей и соседи Полищуки. Виктор за столом чувствовал себя скованно, напряженно. Он с детства боялся гостей. При жизни отца в их доме часто бывали гости, и нередко шумные застолья, песни и танцы переходили в рукопашные. Вот и сейчас быстро захмелевший дядя порывался петь и танцевать, а затем, набычившись, объявил, что набьет сейчас кому-нибудь морду. Кое-как его успокоили и отправили спать. Полищуки еще остались. Они хвастались своим огородом и дочерью Верой: она у них и по хозяйству все умеет, и в школе училась хорошо, лучше всех, а сейчас вот готовится поступать в институт по газу, днями и ночами штудирует, никуда не ходит.
— Ну а ты как, учиться не собираешься? — спросили у Виктора.
— Не знаю… забыл уже все…
— А ты к нам приходи — Вера поможет! Приходи, не бойся, не укусим!
— Придет, — сказала мать.
Полищуки поблагодарили за стол, пожелали спокойной ночи и ушли.
Ночь была теплая, лунная, пахло фиалками и уборными.
«Ничего, будут еще парки и качели, рестораны и карусели», — подумал демобилизованный, засыпая.
Утром он съездил в военкомат, после обеда спал, вечером собрался в город, вышел за калитку и вернулся в дом.
Лег, о чем-то думал…
Утром мать послала в Гортоп: ждать холодов нечего, нужно вывезти уголь сейчас, бери кокс или антрацит и больше червонца за привоз не давай.
Находился Гортоп за Шлаковой горой, между погибшей речкой и железной дорогой. Там уже было столпотворение. Виктор постоял в стороне под пыльным деревом и вернулся домой.
— Ну что? — спросила мать.
— Не привезли, — ответил он.
После обеда он спал, вечером с матерью поливал огород. Утром мать снова послала в Гортоп, там уже было столпотворение, демобилизованный постоял под пыльным деревом и вернулся домой.
— Ну что? — спросила мать.
— Не привезли, — ответил он.
После обеда занялись крышей. Мать с чердака проволокой указывала щели. Виктор сверху накладывал латки. Работал он невнимательно и все поглядывал в сторону города.
— Ну как, пойдешь к Полищукам? — спросила мать вечером.
— Не знаю, — ответил он.
— А что тут знать? Иди! Живут они хорошо, дом у них хороший, деньги у них есть, Верка у них одна, по улицам не шляется — что тебе еще нужно?
Виктор надел новый костюм, купленный матерью в магазине уцененных товаров, и отправился к соседям, но до их калитки не дошел, а свернул к автобусной остановке и уехал в город.
Весь вечер он простоял в парке, у колеса обозрения, и ему казалось, что весь мир кружится: и цветы, и деревья, и луна, и девушки.
— Был? — спросила мать.
— Был, — ответил он.
— Как приняли?
— Хорошо…
Колесо обозрения кружилось всю ночь…
Мать разбудила его раньше, чем вчера, и он поехал в Гортоп.
Картина там не изменилась: толпа у конторы, шум, угрозы, истерика, вереницы машин, скрежет скрепера, ранняя жара, угольная пыль, запахи мазута и креозота… Впрочем, демобилизованный, заняв очередь и уже потеряв ее, сидел на камне под пыльным деревом и видел совсем другую картину: вечерний парк, колесо обозрения, девушки, звезды, цветы…
— Ну что? — спросила мать.
— Не привезли, — ответил он.
— А ты почему вчера к Полищукам не ходил? Где был?
Он не ответил, лег в темной комнате и закрыл глаза, чтобы снова увидеть колесо обозрения, но мать довольно грубо оборвала его замыслы и погнала на крышу.
Солнце жгло, мать с чердака проволокой указывала щели, Виктор сверху накладывал латки. Работал он невнимательно, мать злилась, а он все поглядывал туда, где в мареве жаркого дня покачивался город…
Вечером он поехал в парк, где и простоял до закрытия у колеса обозрения, и снова все кружилось в душистых волнах летнего вечера: и колесо, и девушки, и цветы, и луна — весь мир…
Уже дома, в поселке, выйдя из автобуса, он увидел поселковых хулиганов, стоявших у забора подстанции. Они подозвали его. Он подошел.
— Дембельнулся?
— Да.
— Когда угощать будешь?
Он молчал.
— Плохо слышишь? Уши прочистить?
— Завтра.
— Смотри.
Пришел домой — мать набросилась:
— Где был? Почему к Полищукам не пошел? Где шляешься? В банду записался?
Лежа в своем углу, он подумал о хулиганах: что делать? Где взять деньги на угощение? Ведь так они не отстанут… Может, взять из угольных? А с углем как?
Три вечера он никуда не ходил, стоял у калитки и тоскливо смотрел в сторону городских огней.
На четвертый прошмыгнул по Резервуарной к Полищукам.
Ольга Тимофеевна и Петр Иванович ужинали во дворе. Виктора они приняли радушно, усадили за стол, позвали Веру. Тем не менее Виктор за столом чувствовал себя скованно, напряженно, на вопросы отвечал односложно. После ужина пошли на веранду, где Вера готовилась в институт по газу, и там договорились, что отныне Виктор, без всякого стеснения, может вечерами приходить сюда с той же целью — Вера поможет.
И теперь он стал вечерами ходить к соседям на веранду. Вера вслух читала школьные учебники и по ходу чтения объясняла материал, Виктор напряженно вслушивался, кивал головой и ничего не понимал. Собственно говоря, он томился. Конечно, близость девушки не могла не волновать его, однако, приходя домой и ложась спать, он думал не о ней, а о колесе обозрения, на котором в волнах летней ночи кружились десятки, сотни, тысячи незнакомых, загадочных девушек, и вместе с ними кружился весь мир: и луна, и звезды, и деревья… Возможно, он догадывался, что Вера не похожа на своих родителей с их хвастливостью, лицемерием, тупой цепкостью, что это, наверное, хорошая девушка, но что все это значит? Оказывается, ничего… Нет, не могла эта простая поселковая девушка соперничать с теми грезами о парках и ресторанах, которыми продолжал жить демобилизованный свинарь. Особенно его угнетало то, что когда Вера шла в уборную, стоявшую рядом с верандой, то он слышал все, что она там делала…
